Страхов, николай николаевич. Николай страхов Русский европеец Николай Страхов
Серия: "Библиотека "Любителям российской словесности"" В книгу включены лучшие работы известного русского литературного критика, публициста и философа Николая Николаевича Страхова (1828-1896). Современник Толстого и Достоевского, он еще при жизни этих великих художников сумел сказать о них глубокое и взволнованное слово, не потерявшее значение и по сей день. Автор размышляет о Пушкине, Тургеневе, Герцене, о литературной жизни 60-80-х годов XIX века. Вступительная статья доктора филологических наук Н. Скатова и комментарии дают современную оценку творчества и мировоззрения Страхова, его места в общественно-литературном контексте эпохи. Издательство: "Современник" (1984) Формат: 60x90/16, 432 стр. |
|
Дата смерти: | |
---|---|
Род деятельности: |
философ, публицист, литературный критик |
Никола́й Никола́евич Стра́хов ( -) - , член-корреспондент Петербургской АН (). В книгах «Мир как целое» (), «О вечных истинах» (), «Философские очерки» () высшей формой считал , критиковал современный , а также ; в публицистике разделял идеи . Статьи о (в том числе о « »); первый .
Биография
Активный сотрудник неославянофильских журналов , «Эпоха», «Заря», в которых он отстаивал идею «русской самобытности» и монархии, подвергал критике либеральные и нигилистические воззрения, бывшие весьма популярными, высказывал своё враждебное отношение к западу и опубликовал ряд статей против и . Вместе с тем Страхов был видным философом-идеалистом, стремившимся истолковать науку в пантеистическом духе и построить систему «рационального естествознания», основанную на религии.
Из Костромской духовной семинарии, которую он окончил в 1845 г., Страхов вынес глубокие религиозные убеждения, которые не покидали его на протяжении всей жизни и составили впоследствии важнейший элемент его философии. Вместе с тем сравнительно рано у Страхова проявился интерес к естествознанию, что и привело его на физико-математическое отделение - сначала в Петербургский университет, а затем в Главный педагогический институт. После окончания курса он в течение нескольких лет преподавал физику и математику в гимназиях, а в 1867 г. защитил магистерскую диссертацию «О костях запястья млекопитающих». Примерно с этого же времени началась и литературная деятельность Страхова.
Страхову принадлежит целый ряд крупных переводов: «История новой философии » и «Бэкон Веруламский» Куно Фишера, «История материализма» Ланге, «жизнь птиц» Брэма и некоторые другие. Из собственных работ Страхова можно указать на три книжки под общим заголовком «Борьба с западом в нашей литературе», в которых автор анализирует европейский рационализм, критикует взгляды Милля, Ренана, Штрауса, отвергает дарвинизм и стремится перетолковать творчество русских писателей в славянофильском духе. Вопросам философии естествознания посвящены сборники «О методе естественных наук и значении их в общем образовании» и «Мир как целое, черты из науки о природе». Кроме того, Страховым написано большое количество статей, рефератов научных работ , часть которых вошла в «философские очерки».
Свой взгляд на мир Страхов высказал следующим образом: «Мир есть целое, то есть он связан во всех направлениях, в каких только может его рассматривать наш ум. Мир есть единое целое, то есть он не распадается на две, на три или вообще на несколько сущностей, связанных независимо от их собственных свойств. Такое единство мира можно получить не иначе, как, одухотворив природу, признав, что истинная сущность вещей состоит в различных степенях воплощающегося духа». Таким образом, корень всего бытия как связного целого - вечное духовное начало, которое и составляет подлинное единство мира. Страхов считает, что и материализм, идеализм одинаково впадают в крайности, когда они стремятся отыскать единое начало всего существующего. И усматривают это начало либо в материальном, либо в духовном. Избежать той или другой односторонности, пишет он, можно лишь в одном случае - «если объединяющего начала духовной и материальной сторон бытия мы будем искать в них самих, а выше их, - не в мире, представляющем двойство духа и материи, а вне мира, в высочайшем существе, отличном от мира».
«Узлом мироздания», в котором как бы сплетаются вещественная и духовная стороны бытия, по Страхову, является человек. Но «ни тело не становится субъективным, ни душа не получает объективности; эти два мира остаются строго разграниченными».
Главное философское произведение Страхова - «Мир как целое» практически не было замечено современниками.
Равнодушие, или вернее слепота к его философскому творчеству - наследственная болезнь, перешедшая от «советских» философов к большинству «российских». Н. П. Ильин
Оно интересно, помимо всего прочего, тем, что в нём Страхов, опережая своё время, совершает тот «антропологический переворот», который станет одной из центральных тем более поздней русской религиозной философии, а именно, проводя идею об органичности и иерархичности мира, Страхов усматривает в человеке «центральный узел мироздания». У позднейших исследователей творчество Страхова не получило однозначной оценки. Своё религиозное мировоззрение он в большей степени стремился обосновать при помощи доказательства от противного. Главный объект философской полемики Страхова - борьба с западноевропейским рационализмом, для которого он изобрёл очень удачный русский термин «просвещенство». Под просвещенством Страхов понимает, прежде всего веру во всесилие человеческого рассудка и преклонение, доходящее до идолопоклонства, перед достижениями и выводами естественных наук: и то и другое, по мысли Страхова, служит философской базой для обоснования материализма и утилитаризма, весьма популярных в то время и на Западе и в России.
Гораздо больший общественный резонанс получило другое сочинение Страхова - трёхтомное исследование «Борьба с Западом в русской литературе» (1883), где отчётливо проявилось его увлечение идеями Ап. Григорьева и A. Шопенгауэра. Увлечение идеями Ап. Григорьева сближает его с «почвенниками» (хотя, как справедливо отмечает C.А. Левицкий, значение его выходит за пределы «почвенничества»), увлечение A. Шопенгауэром сближает его с Л. Н. Толстым (и заставляет отречься от другого своего кумира, Ф.M. Достоевского, причём отречение доходит до крайних своих пределов, до явной клеветы - черта, весьма характерная для Страхова). «Разоблачая» Запад как царство «рационализма», он настойчиво подчёркивает самобытность русской культуры, становится горячим Сторонником и пропагандистом идей H.Я. Данилевского о различии культурно-исторических типов. Почвенничество у Страхова завершается в борьбе против всего строя западного секуляризма и в безоговорочном следовании религиозно-мистическому пониманию культуры у Л.H. Толстого. B целом следует согласиться с С. А. Левицким, что «Страхов явился промежуточным звеном между позднейшими славянофилами и русским религиозно-философским ренессансом».
Правильной и объективной оценке философского творчества Страхова мешало (а отчасти и продолжает мешать) отсутствие собрания его сочинений, его вечное пребывание в «тени великих» (гл. образом Л.H. Толстого и Ф.M. Достоевского, но не только их). Если же оценивать роль и значение Страхова совершенно беспристрастно, то очевидными станут и его неоспоримые заслуги перед лицом русской философии и культуры, и его уникальность, что косвенно подтверждается тем, что Страхова нельзя безоговорочно зачислить ни в какой философский или мировоззренческий «лагерь».
Литература
- Н. Н. Страхов . Мир как целое. Черты из наук о природе. //Айрис Пресс М2007 Предисловие, коментарии Н. П. Ильина (Мальчевского). Расширенный вариант: Николай Ильин
- Gerstein L. Nicolai Strakhov, philosopher, man of letters and social critic. Harvard University Press, 1971 («книга Линды Герстейн, которая вышла в престижной серии трудов „Центра по изучению России“ в США» (Н. П. Ильин). Тут можно проследить аналогию с американкой которая помогла идать « »)
- Гаврюшин Н.К. Мир как целое.Н.Н.Страхов о развитии естествознания // Природа. 1982.-№ 7. С.100-107.
Ссылки
- Последняя тайна природы. О книге «Мир как целое» и ее авторе
- Тарасов А. Б. Н. Н. Страхов в поисках идеала: между литературой и реальностью
Источники
- Галактионов А. А. Никадров П. Ф. «Русская флосфия XI-XIX вв»
- Русская философия: Малый энциклопедичский словарь.
Примечания
16(28) октября 1828, Белгород- 26 января (7 февраля) 1896, Петербург] - русский философа публицист, литературный критик. После окончания Костромской семинарии поступил на физико-математическое отделение Петербургского университета, затем перешел в 1лавный педагогический институт, в котором обучался до 1851. В течение десяти лет преподавал естественные науки в Одессе и Петербурге. В 1857 защитил магистерскую диссертацию «О костях запястья млекопитающихся». В нач. 1860-х гг. сотрудничал в журналах «Время», «Эпоха» и «Заря».
Идейными источниками философских взглядов Страхова послужили философия Гегеля и естественные науки. Появление его главного философского произведения «Мир как целое» (СПб., 1872) было практически не замечено современниками, В книге обстоятельно развиваются идеи органичности и иерархичности мира, отмечается, что его единство обусловлено одухотворением природы, а истинная сущность вещей состоит в различных степенях воплощающегося духа. В человеке Страхов усматривает «центральный узел мироздания». Обосновывал данными естествознания религиозный идеализм. Страхов различает три вида познавательной деятельности : чувственную (эмпирическую), рассудочную (рациональную) и разумную (идеальную). Материализм истинен лишь в границах чувственного познания единичных явлений. Ограниченность субъективного идеализма заключается в отрицании достоверности показаний чувств, что ведет к крайностям солипсизма. Снятие односторонностей материализма и идеализма происходит на рассудочной ступени познания путем постижения общего и существенного в вещах и познании. Благодаря предустановленной гармонии априорные рациональные понятия соответствуют реальным законам вещей, что указывает на существование одной внешней Причины, установившей порядок вещей и порядок в идеальных понятиях. Разумное постижение мира, открывая безусловное бытие, завершает процесс познания. Главный объект философской полемики Страхова - западноевропейский рационализм с его панрассудочностью и преклонением перед выводами естественных наук, обусловливающими господство в западной культуре материализма и утилитаризма.
Соч.; Об основных понятиях психологии и физиологии. СПб., 1894; Борьба с Западом в русской литературе, кн. 1-2. К., 1897.
Лит.: Никольский Б. В. Н. Н. Страхов. СПб., 1896; Gerstein L. Nikolai
Strakhov. Cambr. (Mass), 1971.
Отличное определение
Неполное определение ↓
СТРАХОВ Николай Николаевич
16(28).10.1828, Белгород Курской губ. - 24.01(5.02).1896, Петербург) - философ и литературный критик. Род. в семье священника, проф. Белгородской семинарии. Учился сначала на физико-математическом отд. Петербургского ун-та, затем в Педагогическом ин-те, к-рый окончил в 1851 г. До 1861 г. занимался преподавательской деятельностью (преподавал естественные науки) в Одессе, а затем в Петербурге. С 1861 г. начинается литературная и публицистическая деятельность С., итогом к-рой является множество опубликованных им работ и весьма обширная переписка (из нее особое значение как литературный документ эпохи имеет переписка с Толстым и Достоевским). Главное философское произв. С. "Мир как целое" (Спб., 1872) практически не было замечено современниками. Оно интересно, помимо всего прочего, тем, что в нем С. совершает тот "антропологический переворот", к-рый станет одной из центральных тем более поздней рус. религиозной философии, а именно: проводя идею об органичности и иерархичности мира, он усматривает в человеке "центральный узел мироздания". У позднейших исследователей философское творчество С. не получило однозначной оценки. Напр., Розанов, считая главной темой его творчества тему религиозную, отмечает, что этого своего "центра" он почти никогда не касается словом. Действительно, религиозность С. в том виде, каком она обнаруживает себя в его опубликованных произв. (не в письмах), можно охарактеризовать как "стыдливую", что отчасти является следствием продолжающегося влияния на рус. философию атеистического материализма "шестидесятников", отчасти же натуры и самого С. Свое религиозное мировоззрение С. в большей степени стремился обосновать при помощи доказательства от противного. Главный объект его философской полемики - западноевропейский рационализм, к-рый он называет "просвещенством". Под последним он понимает прежде всего веру во всесилие человеческого рассудка и преклонение, доходящее до идолопоклонства, перед достижениями и выводами естественных наук: и то и другое, по мысли С., является философской базой для обоснования материализма и утилитаризма, весьма популярных в то время и на Западе, и в России. Гораздо больший общественный резонанс получило др. соч. С. "Борьба с Западом в нашей литературе" (1883, 2-е изд. 1887-1890), где отчетливо проявилось его увлечение идеями Григорьева, что сближает его с "почвенниками", А. Шопенгауэром, Толстым. "Разоблачая" Запад как царство "рационализма", С. настойчиво подчеркивает самобытность рус. культуры, становится горячим сторонником и пропагандистом идей Данилевского о различии культурно-исторических типов. "Почвенничество" у С., считает Зеньковский, завершается борьбой против всего строя зап. секуляризма и безоговорочным следованием религиозно-мистическому пониманию культуры Толстым. В целом следует согласиться с Левицким, что "Страхов явился промежуточным звеном между позднейшими славянофилами и русским религиозно-философским ренессансом". Отмечаемая нек-рыми исследователями "двойственность" С. (Грот) находит свое объяснение, по-видимому, в этом "промежуточном" положении мыслителя, к-рое он занимает в истории рус. мысли. Объективной оценке философского творчества С. мешало отсутствие собрания его соч., его вечное пребывание в "тени великих" (гл. обр. Толстого и Достоевского). При беспристрастном подходе становится очевидной его своеобразная уникальность, косвенным подтверждением чего является то обстоятельство, что С. нельзя безоговорочно зачислить ни в какой философский или мировоззренческий "лагерь".
Отличное определение
Неполное определение ↓
СТРАХОВ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ
(16 окт. 1828 – 26 янв. 1896) – рус. философ-гегельянец, идеолог почвенничества, публицист и лит. критик. Окончил Костромскую духовную семинарию (1845), учился па физико-математич. ф-те Петерб. ун-та, затем в Педагогич. ин-те, к-рый окончил в 1851. В 1851–61 преподавал естеств. дисциплины в Одессе, затем в Петербурге. С 1857 занялся лит. деятельностью. В 1873 вновь поступил на гос. службу – сначала в Публичную б-ку, затем в Ученый комитет при Мин-ве нар. просвещения. С. начал свою творч. деятельность с методологии естествознания, затем перешел к философии и лит. критике. Для С. характерны два гл. направления. Во-первых, гегелевское толкование философии как истории разума, а также антропоцентрич. идея о человеке как центре мироздания. Исходные филос. принципы Гегеля представлялись С. основой всякого истинного философствования, ибо они утверждают, с т. зр. С., вечные истины разума – категории. Поскольку сами категории развиваются в связи с развитием науч. знания, постольку метод и естеств. наук и философии должен быть диалектическим. "Ищущий высшей и последней философии должен изучать Фихте – гегелевский идеализм и затем найти отношение этого идеализма к последовательной критике... и развить его" ("О задачах истории философии. Филос. очерки", СПБ, 1888, с. 480). "Но в каждой науке рано или поздно наступит или должно наступить время, когда ее метафизика станет для нее недостаточною и стеснительною... Тогда априорический элемент, эта душа каждой науки, будет иметь вид не метафизики, а д и а л е к т и к и" ("Мир как целое", СПБ, 1872, с. 487–88). Центром и величайшей загадкой мироздания С. представляется человек, к-рый в "центробежном отрывании" себя от мира постигает тайну мира. К концу жизни С. несколько отошел от классич. рационализма и отчасти склонялся к иррационалистич. позиции Шопенгауэра. Во-вторых, публицистическому и лит. творчеству С. присущи поиски новой историософской концепции почвенничества, по своим выводам близкой к славянофильству. Определ. влияние на С. оказали идеи Ап. Григорьева и Данилевского. В 60–70-х гг. С. вел активную полемику с Писаревым, Чернышевским, Антоновичем, революц.-критич. пафос к-рых он связывал с нигилистич. отрицанием рус. устоев жизни. В борьбе с нигилизмом он призывал не отрываться "от почвы", к-рой "...живет ц е л ы й е г о н а р о д, и в тот период этой жизни, в каком он застал ее историю" ("Из истории лит. нигилизма. 1861–1865", СПБ, 1890, с. 30). Этот "естественный взгляд" на историю – основа почвенничества – послужил принятию и страстной пропаганде идеи Данилевского о существовании только частных цивилизаций, отрицании единого историч. процесса и развитии отд. культурно-историч. типов. Славянофильские идеи уживались в мировоззрении С. с поклонением перед наукой, просвещением Запада. Как лит. критик С. в качестве высшего образца рассматривал творчество Л. Толстого, с к-рым его связывала личная дружба. В историю рус. публицистики С. вошел как своеобразный толкователь рус. нигилизма (см. Нигилизм в России) в лит-ре 60-х гг. 19 в. и талантливый лит. критик. С. известен как переводчик ряда философских и науч. трудов ("История новой философии" К. Фишера, "История материализма" Ф. А. Ланге и др.). Соч.: Филос. очерки, СПБ, 1895; Борьба с западом в нашей лит-ре, 2 изд., кн. 1–2, СПБ, 1887–90; Переписка Л. Н. Толстого с?. ?. Страховым. 1870–1894, в кн.: Толстовский музей, т. 2, СПБ, 1914. Лит.: Колубовский Я. Н., Страхов Н. Н., "Вопр. филос. и психол.", 1891, No 3, кн. 7 (прилож.); Розанов В., Идея рационального естествознания, "Рус. вестник", 1892, т. 221, август; его же, Литературные изгнанники, т. 1, СПБ, 1913; Чижевский Д. И., Гегель в России, ч. 3, Париж, . § 2, с. 266–84; Зеньковский B. В., История рус. философии, т. 1, М., 1956, с. 371–75; Галактионов?. ?., Никандров П. Ф., История рус. философии, М., 1961, с. 309–12. И. Балакина. Москва.
Критик, публицист, философ, член-корреспондент Петербургской Академии наук (1889). Родился в семье священника. Учился в Костромской духовной семинарии (1840—1844), в Петербургском университете (1845—1848). В 1851 г. Страхов окончил естественно-математическое отделение Главного педагогического института, в 1857 г. защитил магистерскую диссертацию по зоологии.
Достоевский познакомился со Страховым сразу же после возвращения из ссылки, в самом конце 1859 г. или в самом начале 1860 г., в кружке при журнале «Светоч». С 1861 г. Страхов был ближайшим сотрудником журнала братьев Достоевских , а затем , полностью разделяя ту систему общественно-политических взглядов Достоевского, которую обычно называют «почвенничеством». Из философских работ Страхова, в которых он является последователем Г.В.Ф. Гегеля, наибольшую известность получили книги «Мир как целое» (2-е изд., 1892), «Философские очерки» (1895), «Об основных понятиях психологии и физиологии» (2-е изд., 1894). Из литературно-критических работ Страхова важнейшими являются: «Критические статьи о Тургеневе и Толстом» (2-е изд., 1895) и «Борьба с Западом в нашей литературе» (3-е изд., 1898), а также первая большая биография Достоевского в (1883).
Несмотря на всю идейную близость Достоевского и Страхова и их принадлежность к лагерю «почвенников», на их многолетние встречи (неприятие революционно-демократической критики, общность взглядов, совместное путешествие по Италии в 1862 г., Страхов — свидетель со стороны Достоевского на его свадьбе в 1867 г., их дружеская переписка в 1867—1871 гг., статья Страхова о «Преступлении и наказании» в «Отечественных записках» (1867, № 3, 4), сотрудничество Страхова в , редактируемом Достоевским, посещение Страховым Достоевского практически каждое воскресенье в последние пять лет его жизни), они все-таки никогда по-настоящему не были близки друг к другу. Это особенно ярко вскрылось в известном письме Страхова к Л.Н. Толстому от 28 ноября 1883 г. (см.: Переписка Л.Н. Толстого с Н.Н. Страховым. Т. 2. СПб., 1914. С. 307—310. Первоначально — в журнале « Современный мир ». 1913. № 10), перед которым Страхов кается в том, что так односторонне обрисовал фигуру Достоевского в своих «Воспоминаниях» о нем и приписывает Достоевскому преступление, которое совершили Свидригайлов и Ставрогин. Хотя и в «Воспоминаниях» Страхова о Достоевском уже намечалась (правда, очень осторожно) «обличительная» тенденция (правда, ниточка тянулась еще раньше, от письма Страхова к брату от 25 июня 1864 г.: «С Достоевскими я чем дальше, тем больше расхожусь. Федор ужасно самолюбив и себялюбив, хотя и не замечает этого, а Михайло просто кулак, который хорошо понимает, в чем дело, и рад выезжать на других»), так полно развившаяся в письме к Л.Н. Толстому. Но и Достоевский далеко не идеализировал Страхова. Вот что он, например, говорил о нем в письме к своей жене А.Г. Достоевской от 12 февраля 1875 г.: «Нет, Аня, это скверный семинарист и больше ничего; он уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением "Эпохи", и прибежал только после успеха "Преступления и наказания"», а в записных тетрадях Достоевского 1872—1875 гг. есть строки: «Если не затолстеет как Страхов, затолстел человек». В 83-м томе «Литературного наследства» впервые приводится запись Достоевского о Страхове, датируемая 1877 г.: «Н.Н. С<трахов>. Как критик очень похож на ту сваху у Пушкина в балладе «Жених», об которой говорится:
Она сидит за пирогом
И речь ведет обиняком.
Пироги жизни наш критик очень любил и теперь служит в двух видных в литературном отношении местах, а в статьях своих говорил обиняком, по поводу, кружил кругом, не касаясь сердцевины. Литературная карьера дала ему 4-х читателей, я думаю, не больше, и жажду славы. Он сидит на мягком, кушать любит индеек, и не своих, а за чужим столом. В старости и достигнув двух мест, эти литераторы, столь ничего не сделавшие, начинают вдруг мечтать о своей славе и потому становятся необычно обидчивыми и взыскательными. Это придает уже вполне дурацкий вид, и еще немного, они уже переделываются совсем в дураков — и так на всю жизнь. Главное в этом славолюбии играют роль не столько литератора, сочинителя трех-четырех скучненьких брошюрок и целого ряда обиняковых критик по поводу, напечатанных где-то и когда-то, но и два казенные места. Смешно, но истина. Чистейшая семинарская черта. Происхождение никуда не спрячешь. Никакого гражданского чувства и долга, никакого негодования к какой-нибудь гадости, а напротив, он и сам делает гадости; несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен и за какую-нибудь жирную, грубосладострастную пакость готов продать всех и всё, и гражданский долг, которого не ощущает, и работу, до которой ему все равно, и идеал, которого у него не бывает, и не потому, что он не верит в идеал, а из-за грубой коры жира, из-за которой не может ничего чувствовать. Я еще больше потом поговорю об этих литературных типах наших, их надо обличать и обнаруживать неустанно».
Комментируя эту антистраховскую запись Достоевского, Л.М. Розенблюм справедливо предполагает, что Страхов видел эту запись, когда А.Г. Достоевская предоставила ему и профессору возможность ознакомиться с архивом Достоевского для подготовки первого тома посмертного Собрания сочинений писателя и когда было решено издать также большую часть последней тетради Достоевского. Совершенно очевидно, замечает Л.М. Розенблюм, что А.Г. Достоевская не заметила этой антистраховской записи, иначе она бы упомянула о ней в заявлении по поводу письма Страхова к Л.Н. Толстому. «Страхов, конечно, понимал, — пишет Л.М. Розенблюм, — что со временем не только последняя тетрадь Достоевского, но и все остальные будут опубликованы. Знал он также, что когда-нибудь будет издана и переписка Льва Толстого. Быть может, и эту мысль отчасти имел он в виду, направляя письмо Толстому, своеобразный "ответ" Достоевскому».
Об истоках гнусной клеветы Страхова рассказывает внучка знакомой Достоевского З.А. Трубецкая: «Когда Достоевский бывал в великосветских салонах, в том числе у Анны Павловны Философовой, он всегда, если происходила какая-нибудь великосветская беседа, уединялся, садился где-нибудь в углу и погружался в свои мысли. Он как будто засыпал, хотя на самом деле слышал все, о чем говорили в салоне. Поэтому те, кто первый раз видел Достоевского на великосветских приемах, были очень удивлены, когда он, как будто спавший до этого, вдруг вскакивал и, страшно волнуясь, вмешивался в происходивший разговор или беседу и мог при этом прочесть целую лекцию. Мой дядя Владимир Владимирович рассказывал нам следующий эпизод, очевидцем которого он был сам.
На этот раз гостей у Анны Павловны было немного, и после обеда все гости, среди которых был и Достоевский, перешли в маленькую гостиную пить кофе. Горел камин, и свечи люстр освещали красивые отливы платьев и камней. Началась беседа. Достоевский как всегда забрался в угол. Я, рассказывал дядя, по молодости лет, подумывал, как бы удрать незаметно... Как вдруг кто-то из гостей поставил вопрос: какой, по вашему мнению, самый большой грех на земле? Одни сказали — отцеубийство, другие — убийство из-за корысти, третьи — измена любимого человека... Тогда Анна Павловна обратилась к Достоевскому, который молча, хмурый, сидел в углу. Услышав обращенный к нему вопрос, Достоевский помолчал, как будто сомневаясь, стоит ли ему говорить. Вдруг его лицо преобразилось, глаза засверкали, как угли, на которые попал ветер мехов, и он заговорил. Я, рассказывает дядя, остался как прикованный, стоя у двери в кабинет отца и не шелохнулся в течение всего рассказа Достоевского.
Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь... Самый ужасный, самый страшный грех — изнасиловать ребенка. Отнять жизнь — это ужасно, говорил Достоевский, но отнять веру в красоту любви — еще более страшное преступление. И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: "Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!" И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было ужо поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в "Бесах"...
Этот рассказ я неоднократно слышала от своего дяди и помню, как он был страшно возмущен, когда прочел печально известное письмо Страхова к Л. Толстому, в котором Страхов приписал преступление Ставрогина самому Достоевскому. Дядя снова вспомнил рассказ Достоевского в салоне Анны Павловны и сказал, что это чудовищная клевета, что этого не могло быть даже и в мыслях Достоевского, ибо мысль еще грешнее действия!».
Но не одни только близкие пользовались добротою Федора Михайловича: существуют многочисленные свидетельства, печатные и устные, что никто из обращавшихся к нему незнакомых ему людей не уходил от него без дружеского совета, указания, помощи в той или другой форме. Мог ли поступать подобным образом человек, "нежно любивший одного себя", как о нем пишет Н.Н. Страхов?
Федор Михайлович, по словам Н.Н. Страхова, был "завистлив". Но лица, интересующиеся русскою литературой, помнят и знаменитую его "Пушкинскую речь", и восторженные и защитительные статьи, и отзывы его в "Дневнике писателя" о Некрасове, гр. Л. Толстом, Викторе Гюго, Бальзаке, Диккенсе, Жорж Занде, которым он, очевидно, не «завидовал». Подозревать Федора Михайловича в зависти к чинам, карьере или богатству других людей было бы странно, когда он сам, во всю свою жизнь, ничего для себя не искал и добровольно раздавал нуждающимся все, что имел.
Но еще поразительнее для нас в письме Н.Н. Страхова — это обвинение Федора Михайловича в "разврате". Лица, близко знавшие его в молодости в Петербурге и в Сибири ( , и др.), в своих воспоминаниях о Федоре Михайловиче ни единым намеком не обмолвились о развращенности его в те отдаленные времена. Мы же, знавшие Федора Мих<айловича> в последние два десятилетия его жизни, можем засвидетельствовать, что знали его как человека, больного тяжкою болезнию (эпилепсией) и вследствие ее иногда раздражительного и неприветливого, всегда поглощенного в свои литературные труды и часто удрученного житейскими невзгодами, но всегда доброго, серьезного и сдержанного в выражении своих мнений. Многие из нас знают Федора Михайловича и как прекрасного семьянина, нежно любившего свою жену и детей, о чем свидетельствуют и его напечатанные письма.
Все сказанное Н.Н. Страховым в вышеупомянутом письме до того противоречит тому представлению, которое мы вынесли о
нравственном облике
Ф.М. Достоевского, из более или менее близкого с ним знакомства, что мы считаем нравственным долгом своим протестовать против этих ни на чем не основанных и голословных обвинений Н.Н. Страхова». (
Белов С.В.
Переписка А.Г. Достоевской с современниками // Байкал. 1976. № 5. С. 144)
Этот протест не был напечатан отдельно, а был положен А.Г. Достоевской в основу специальной главы ее «Ответ Страхову» (С. 416—426). Историю этой клеветы Страхова подробно исследовал и убедительно опроверг В.Н. Захаров в своей книге «Проблемы изучения Достоевского» (Петрозаводск, 1978), хотя и опровергать-то ничего не надо было, ибо «гений и злодейство — две вещи несовместные» (см.: Белов С.В. «Гений и злодейство — две вещи несовместимые» // С. 5—20).
Известны 24 письма Страхова к Достоевскому и 25 писем Достоевского к Страхову.
Страхов (Николай Николаевич, родился в 1852 г.) - писатель, сын священника Московской губернии, преподаватель философских предметов в Харьковской Духовной семинарии; образование получил в Московской Духовной академии. Труды Страхова: "Методика Закона Божия" (1 изд., Харьков, 1882; в 1893 г. переведена на сербский язык; 6 изд., 1900), "Философское учение о познании и достоверности познаваемого" (Москва, 1888; 2 изд., Харьков, 1896), "Очерк истории философии с древнейших времен философии до настоящего времени" (Харьков, 1893, 2 изд., ib., 1894), "Брак, рассматриваемый в своей природе и со стороны формы его заключения" (Харьков, 1893; в новой редакции эта книга вышла в 1895 г. под заглавием "Христианское учение о браке и противники этого учения"); "Методика русской грамоты и начальных упражнений в русском языке" (1 изд., Харьков, 1898; 2 изд., ib., 1900). Из журнальных статей Страхова главнейшие: "Заслуга греческих философов архаического периода" ("Вера и Разум", 1884), "Узкий и широкий взгляд" (ib., 1884), "Древние и современные софисты" (ib., 1886), "О сущности мира физического" (ib., 1889), "К вопросу о задачах истории философии" (ib., 1894), "Новейший образчик идеалистической философии" (ib., 1895), "О наглядно-звуковом методе обучения грамоте" ("Русская Школа" 1897), "Задачи и приемы обучения чтению" (" Народное Образование ", 1897), "О письменных упражнениях при начальном обучении" ("Церковно-приходская Школа", 1898), "Истинная наука и ложные притязания современной учености" ("Вера и Разум", 1900).Отличное определение
Неполное определение ↓
Страхов, Николай Николаевич (писатель и философ)
Писатель и философ. Род. в 1852 г., сын священника Московской губ., преподаватель философских предметов в Харьковской духовной семинарии; образование получил в Московской духовной академии. Труды С.: "Методика Закона Божия" (1 изд., Харьков, 1882; в 1893 г. переведена на сербский язык; 6 изд., 1900), "Философское учение о познании и достоверности познаваемого" (М., 1888; 2 изд., Харьков, 1896), "Очерк истории философии с древнейших времен философии до настоящего времени" (Харьков, 1893, 2 изд., ib., 1894), "Брак, рассматриваемый в своей природе и со стороны формы его заключения" (Харьк., 1893; в новой редакции эта книга вышла в 1895 г. под загл.: "Христианское учение о браке и противники этого учения"); "Учение о Боге по началам разума" (М., 1893), "Методика русской грамоты и начальных упражнений в русском яз." (1 изд., Харьков, 1898; 2 изд., ib., 1900). Из журнальных статей С. главнейшие: "Заслуга греческих философов архаического периода" ("Вера и разум", 1884), "Узкий и широкий взгляд" (ib., 1884), "Древние и современные софисты" (ib., 1886), "О сущности мира физического" ib., 1889), "К вопросу о задачах истории философии" (ib., 1894), "Новейший образчик идеалистической философии" (ib., 1895), "О наглядно-звуковом методе обучения грамоте" ("Русская школа", 1897), "Задачи и приемы обучения чтению" ("Народное Образование", 1897), "О письменных упражнениях при начальном обучении " ("Церк.-приходская школа", 1898), "Истинная наука и ложные притязания современной учености" ("Вера и разум", 1900).
Отличное определение
Неполное определение ↓
Страхов, Николай Николаевич
Критик, публицист. Род. в Белгороде, Курской губ., в семье священника. Учился в духовной семинарии. В 1851 кончил Главный педагогический ин-т. Был десять лет преподавателем математики и естественных наук в Одессе и Петербурге. В 1857 защитил диссертацию на степень магистра зоологии, но кафедры в столицах не получил. В 1850 пробовал писать стихи и журнальные заметки. В 1858 поместил в "Русском мире" "Письма об органической жизни", которые его сблизили с Ап. Григорьевым. С. был горячим поклонником и пропагандистом теории этого критика.
Решающее влияние на переход С. к лит-ой критике и публицистике оказало сближение его с братьями Достоевскими и приглашение сотрудничать в их журнале "Время" . С. написал ряд статей под псевдонимом Н. Косица, гл. обр. полемизируя с "Современником" и "Русским словом". Из-за статьи С. "Роковой вопрос", явившейся откликом на польское восстание 1863, "Время" было закрыто. Скоро журнал стал выходить вновь под названием "Эпоха", и С. продолжал сотрудничать в нем до его ликвидации в 1865. В следующие за тем годы С. усиленно занимался переводами научной литературы , по преимуществу философского, исторического и естественно-исторического характера (Куно Фишер, Ренан, Тэн, Брэм, Ланге, Штраус и др.). В 1867 С. редактировал "Отечественные записки" Краевского, в 1869-1872 был главным руководителем журн. "Заря". В 1873 поступил на службу в Публичную библиотеку, где служил до 1885.
По своим политическим убеждениям С. был националистом-консерватором, сторонником "самобытного" развития России. Наиболее близки ему по идеологии Н. Я. Данилевский, Достоевский, Лесков. Он был яростным врагом дарвинизма, с различными проявлениями которого он сражался на протяжении 30 лет.
Три книжки статей С., озаглавленные "Борьба с Западом в русской литературе", ставили себе задачей дать анализ философских и этических основ европейского "нигилизма" и показать его вред для русского общества. Эти позиции С. были, разумеется, глубоко враждебны революционному движению того времени.
Литературно-критические статьи С. проникнуты той же борьбой с европейским "нигилизмом" и защитой "самобытного", "органического" начала в русской литературе. Нападки на Писарева, Щедрина, Чернышевского, Некрасова перемежаются в них с сочувственными отзывами об аксаковском "Дне", с защитой "почвы" и "органических проявлений народной сущности". С. выступал против Тургенева как западника. Воплощение "русского сердца" С. видел в Пушкине. Его привлекала борьба за русскую самобытность и органичность у Достоевского и у Толстого. Статьи о последнем (особенно о "Войне и мире") составляют наиболее значительную часть наследия С. Они не лишены интереса со стороны характеристики художественных достоинств романов Л. Толстого. Кроме статей об указанных выше писателях С. оставил очень сочувственные заметки о ряде поэтов - о Тютчеве, Фете, Ап. Майкове, Полонском, которых он ощущал идеологически близкими себе, и резко враждебные - о Некрасове и Минаеве.
Библиография: I. Из истории литературного нигилизма (1861-1865), СПб, 1890 (статьи из журн. "Время", "Эпоха", "Биб-ка для чтения"); Заметки о Пушкине и других поэтах, СПб, 1888; то же, 3 изд., Киев, 1913 [статьи из "Отечественных записок", "Складчины", "Гражданина" и др. с 1866]; "Преступление и наказание" Ф. М. Достоевского, "Отеч. записки", 1867, т. 171, кн. 3 и 4; Бедность нашей литературы (Критич. и историч. очерк), СПб, 1868; Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом (1862-1885), СПб, 1885; то же, 5 изд., Киев 1908; Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым (1870-1894), в кн.: Толстовский музей, т. II, СПб, 1914; Воспоминания о Достоевском, в посмертном Собр. соч. Достоевского, т. I, СПб, 1882; Воспоминания и отрывки, СПб, 1892 [стихотворения С., статьи "Толки об Л. Н. Толстом"]; Борьба с Западом в нашей литературе, кн. 1, СПб, 1882 (3 изд., Киев, 1897), кн. 2, СПб, 1883 (3 изд., Киев, 1897), кн. 3, СПб, 1896 (2-е изд., Киев, 1898).
В. Нечаева.
Отличное определение
Неполное определение ↓
Страхов Николай Николаевич (писатель I)
Страхов (Николай Николаевич) - известный писатель . Родился 16 октября 1828 г. в Белгороде, Курской губернии; сын магистра Киевской академии, протоиерея и преподавателя словесности Белгородской семинарии. Рано лишившись отца, Страхов был взят на воспитание братом матери, ректором Каменец-Подольской, а затем Костромской семинарии. Окончив курс в последней, Страхов в 1845 г. поступил на математический факультет Санкт-Петербургского университета, а в 1848 г. перешел на естественно-математический разряд Главного педагогического института, где окончил курс в 1851 г. Был учителем физики и математики в Одессе, потом преподавал естественную историю во 2-й Санкт-Петербургской гимназии. В 1857 г. защитил диссертацию на степень магистра зоологии "О костях запястья млекопитающих". Диссертация имеет научные достоинства, но на диспуте не обладавший даром слова магистрант защищался неудачно, вследствие чего при замещении зоологической кафедры в Петербурге и Москве ему предпочли других кандидатов, а приглашения в Казань он принять не захотел. В 1858 г. уже и раньше кое-что печатавший Страхов выступил в "Русском Мире" с "Письмами об органической жизни". Они обратили на себя внимание и сблизили автора с Аполлоном Григорьевым, дружба с которым имела решающее значение в истории литературного миросозерцания Страхова. В 1861 г. он оставил службу и стал ближайшим сотрудником журнала братьев Достоевских "Время" (VI, 369). В этом органе той разновидности славянофильства, которая приняла название "почвенников", Страхов преимущественно выделялся как полемист. Под псевдонимом Н. Косица он написал ряд нашумевших в свое время статей, направленных против Чернышевского, Писарева и др. В 1863 г. Страхов, под псевдонимом "Русский", напечатал в апрельской книге "Времени" статью "Роковой вопрос", посвященную русско-польским отношениям. Казалось бы общее направление выступавшего всегда во имя русских начал журнала освобождало его от подозрения в сочувствии польскому восстанию , но уклончивый стиль Страхова, его манера сначала как будто вполне сочувственно изложить критикуемую систему с тем, чтобы потом ее тем вернее разбить, привели к тому, что появившаяся в печати первая половина "Рокового вопроса" имела и роковые последствия. Только что вступивший на новую дорогу Катков напечатал громовую статью, в которой обвинял журнал в государственной измене. Имевшее большой круг подписчиков "Время" было запрещено навсегда. Ошибка вскоре разъяснилась, издателю "Времени" Мих. Достоевскому было разрешено с 1864 г. издавать журнал под аналогичным названием "Эпоха", где Страхов опять явился ближайшим сотрудником; но разрешение было получено только перед самой подпиской, журнал не имел никакого успеха и скоро прекратился. Оставшись без постоянной работы , Страхов в 1865 - 1867 гг. жил исключительно переводами, которыми он охотно занимался и позднее. С любовью и очень хорошо он перевел "Историю новой философии" Куно Фишера, "Бекона Веруламского", того же автора, "Об уме и познании" Тэна, "Введение к изучению опытной медицины" Клода Бернара, "Жизнь птиц" Брэма, "Историю материализма" Ланге, "Вольтера" Штрауса (уничтожен цензурой), "Воспоминания" Ренана (в "Русском Обозрении" 1890-х годов). Кроме того, нуждаясь в заработке, он, по заказу фирмы Вольфа и др., перевел множество популярных и учебных книг. В 1867 г., по смерти Дудышкина, Страхов редактировал " Отечественные Записки ", а в 1869 - 1871 гг. был фактическим редактором и главным сотрудником погибшей в борьбе с равнодушием публики "Зари" (XII, 313), где, между прочим, были напечатаны его статьи о Толстом. В 1873 г. Страхов вновь поступил на службу, библиотекарем юридического отдела Публичной библиотеки. С 1874 г. состоял членом Ученого комитета Министерства Народного Просвещения. В 1885 г. оставил Публичную библиотеку и несколько месяцев служил в Комитете иностранной цензуры. В 1890-х годах состоял членом-корреспондентом Академии Наук, которая неоднократно поручала ему разборы представляемых на Пушкинскую премию стихотворных произведений. Умер 26 января 1896 г. Счастливейший период личной жизни Страхова (старого холостяка, жившего только умственными интересами, среди огромной библиотеки, которую с любовью собирал в течение всей жизни) относится к 80-м и 90-м годам. До тех пор он был известен большой публике преимущественно по полемическим статьям своих влиятельных противников в радикальной журналистике; теперь же, когда в обществе наступила реакция и временно ослабело обаяние идей 60-х годов, Страхов приобретает все больший и больший круг поклонников. Он начинает собирать свои статьи в небольшие книжки, которые имеют успех и выдерживают по 2 и 3 издания. Постепенно вокруг него лично и в печати образуется ряд молодых поклонников - Говоруха-Отрок (Николаев), В.В. Розанов, Ф. Шперк, Б.В. Никольский и др., - старающихся создать Страхову репутацию одного из крупнейших русских мыслителей вообще и выдающегося критика в частности. О работах Страхова в области отвлеченного мышления сказано дальше. Значение Страхова как критика, требует весьма существенных оговорок. Ничего цельного Страхов, за исключением статей о Толстом, не оставил, а статьи о Толстом представляют собой пример одного из самых выдающихся критических фиаско. Критическое наследие Страхова количественно очень невелико; кроме статей о Толстом и Тургеневе, оно состоит почти исключительно из небольших заметок, касающихся обыкновенно только отдельных сторон деятельности рассматриваемого писателя. Наиболее типичными из них являются его очень известные "Заметки о Пушкине". Написанные в разное время , в течении 15 лет, эти 12 заметок, к которым отнесены даже три "письма" об опере Мусоргского, "Борис Годунов" и мало говорящее о самом Пушкине описание открытия Пушкинского памятника, в общем, занимают меньше 100 стр. журнального формата. Здесь совершенно конспективно намечено несколько особенностей Пушкинского творчества, вроде того, что собственно новой литературной формы Пушкин не создал, что он был очень переимчив, но не просто подражал, а органически перерабатывал, что он был замечательно тонкий пародист и, наконец, был очень правдив. Все эти вполне верные, подчас даже банальные истины представляют собой как бы простую запись мелькнувших в голове критика мыслей, без всякой детальной разработки. Любимый прием Страхова - выписать стихотворение и снабдить его строчкой разъяснения в таком роде: "здесь тоже простота и отчетливость, но стих получил несравненную, волшебную музыкальность". В стиле "Заметок" о Пушкине написаны и заметки Страхова о других поэтах. Любимцу своему, Фету, Страхов посвятил три небольшие заметки. Из таких же маленьких, а иногда и совсем крошечных заметок состоит и самый объемистый из сборников Страхова "Из истории литературного нигилизма". В общем значительная часть критических статей Страхова производит впечатление листков из записной книжки или программы будущих статей. Из литературно-критических сборников Страхова наименьшее значение имеет книга "Из истории литературного нигилизма" (Санкт-Петербург, 1890). Сплошь полемическая, она состоит из потерявших уже теперь всякий интерес мелких заметок, и притом по поводу явлений второстепенного значения. Сущность нигилизма, в состав которого Страхов включает все вообще движение 60-х годов, осталась в стороне; человек, который захотел бы ознакомиться с ним по книге Страхова, совершенно не поймет, чем же однако было вызвано такое, во всяком случае крупное историческое явление. Гораздо выше по литературному интересу "Заметки о Пушкине и других поэтах" (Санкт-Петербург, 1888 и Киев, 1897). При всей конспективности и отрывочности тут есть очень тонкие и верные замечания, свидетельствующие о глубоком, продуманном изучении Пушкина. В сборнике "Критические статьи об И.С. Тургеневе и Л.Н. Толстом" (Санкт-Петербург, 1885, 1887 и 1895) статьи, посвященные Тургеневу, лишены единства и полны внутренних противоречий. В свое извинение сам критик ссылается на то, что он в начале своей литературной деятельности еще не так ясно видел, что движение шестидесятых годов не заключало в себе "никаких семян мысли" и "приписал сперва Тургеневу силу, которой у него не было..." Статьи о Толстом составляют основу известности Страхова как критика и действительно занимают первое место в ряду его критических исследований: тут дана цельная характеристика и сделана попытка обрисовать писателя во весь рост. При более внимательном изучении и эти статьи, однако, требуют больших оговорок. Прежде всего должно быть признано литературной легендой весьма распространенное мнение, что Страхов первый поставил Толстого на надлежащую высоту. Ни один писатель не был так восторженно, верно и единодушно понят и принят при начале своей литературной деятельности, как Толстой. Статьи Чернышевского и Дружинина (середина и конец 1850-х гг.) являются пророчествами для всего хода литературной карьеры Толстого - и сам Страхов весьма добросовестно признал за этими статьями честь первого истолкования. В первой же статье о "Войне и мире" он говорил: "Наша критика некогда внимательно и глубокомысленно оценила особенности этого удивительного таланта". После первых дебютов Толстой действительно перестал занимать критику, но и самого Страхова он страстно захватил только после появления "Войны и мира" - произведения, которое, тоже по свидетельству самого Страхова, сразу имело успех колоссальный. Сразу, как он сердито констатирует, образовалось "ходячее мнение, заключающееся в том, что это произведение очень высокое по своим художественным достоинствам , но будто бы не содержащее глубокой мысли, не имеющее большого внутреннего значения". Таким образом существенная часть славы статей Страхова о Толстом - честь первого признания его великим художником - отпадает. Остается затем честь истолкования. В эпоху появления статей Страхова (1870) союз консервативного публициста и "борца с Западом" с Толстым во имя преклонения перед принципами, отвергнутыми "западничеством" и "нигилизмом", мог казаться естественным; но в наши дни статьи Страхова являются одним из наиболее ярких эпизодов того ложного освещения, в котором до 80-х гг. многим представлялась деятельность Толстого. Конечно, у Страхова немало верных отдельных замечаний, верен даже общий вывод, что идеал, пронизывающий творчество Толстого, есть "идеал простоты, добра и правды"; но при более детальном определении элементов "правды" Толстого оказывается, что у него нет "дерзких и новых тенденций", что его главная задача - "творить образы, воплощающие в себе положительные стороны русской жизни", что характерная черта толстовского "чисто-русского идеала" - "смирение", что главный предмет "Войны и мира" - не борьба с Наполеоном, а "борьба России с Европой", что в лице Толстого восстал "богатырь и сверг либерально-европейские авторитеты, под которыми мы гнемся и ежимся". При таком понимании неудивительно, что в предисловии к сборнику статей о Тургеневе и Толстом Страхова, сравнивая "неисцелимо зараженного верой в процесс" Тургенева с Толстым, приходит к тому общему выводу, что первого "можно назвать западником, другого славянофилом". Очевидно, у Страхова не было ни малейшего предчувствия того, в каком виде вскоре обрисуется общий духовный облик Толстого. Он совершенно проглядел тот всеразрушающий анализ, который, составляя основу безгранично-искренних порывов Толстого к свету и истине и, не испугавшись даже обаяния европейской мысли и культуры, вдруг почему-то должен был успокоиться на идеализации нашей жалкой общественности. Сопоставляя "славянофила" Толстого семидесятых годов с Толстым, каким он ярко и ясно обрисовался позднее, нельзя, конечно, всецело винить критика, хотя Н.К. Михайловский всего несколькими годами позже и задолго до появления "Исповеди" и позднейших аналогичных произведений Толстого сумел же указать в нем те основные черты, при наличности которых ни о каком "переломе", ни о какой "эволюции" в духовном облике Толстого не может быть и речи. Ошибка Страхова не была бы так решительна, если бы, как это совершенно ошибочно думают, Страхов был только "эстетик" и поклонялся бы Толстому лишь как великому художнику. На самом деле Страхов непременно хотел видеть в Толстом опору в своей борьбе против идей 60-х годов. Об общих взглядах Страхова на искусство сложилось неверное представление. Благодаря его борьбе с критиками-утилитаристами 60-х годов, горячей защите Пушкина, Фета и "истинной поэзии", на него многие смотрят как на защитника "искусства для искусства" даже как на "эстетического сладострастника". Это находится в полном противоречии и с прямыми заявлениями Страхова, и с общим смыслом всей его деятельности. Отвечая некоторым из напавших на него на чрезмерный эстетизм, он делает такое заявление: "Меня бранят эстетиком, то есть (на их языке) человеком, который вообразил, что художественные красоты могут существовать отдельно от внутреннего, живого, серьезного смысла и который гоняется за такими красотами и наслаждается ими. Вот какую непомерную глупость мне приписывают" ("Статьи о Тургеневе и Толстом", стр. 391). В другом месте, прямо касаясь вопроса об "искусстве для искусства", он восклицает: "Сохрани нас Боже от той чисто немецкой теории, по которой человек может разбиваться на части, и в нем спокойно должны уживаться всякие противоречия, по которой религия сама по себе, государство само по себе, поэзия сама по себе, а жизнь сама по себе" ("Заметки о Пушкине", 175). В сущности Страхов ценил произведения искусства лишь постольку, поскольку они отражали те или другие идеалы. Если больше всего он преклонялся перед Пушкиным и Толстым, то потому, что в них видел наиболее яркое отражение русского "типового" начала и русского мировоззрения. К литературно-критическим работам Страхова, кроме названных сборников, относятся еще обширная биография Достоевского (при первом посмерт. изд. соч.), "Толки о Толстом", в сборнике Страхова "Воспоминания и отрывки" (Санкт-Петербург, 1892) и издание первого тома сочинений Аполлона Григорьева (Санкт-Петербург, 1876). Григорьева Страхов считал своим литературным учителем, постоянно цитировал его и притом чрезвычайно удачно; вообще он много сделал для популяризации имени и идей этого мало читаемого большой публикой критика. Переходом от статей критико-публицистических к философским являются три книжки Страхова под общим заглавием: "Борьба с Западом в нашей литературе" (1-я книжка, Санкт-Петербург, 1882 и 1887; 2-я, Санкт-Петербург, 1883, 1890 и Киев, 1887; 3-я, Санкт-Петербург, 1886). Можно подумать по заглавию, что это обзор учений славянофильского характера, но в действительности большая часть статей посвящены разбору взглядов Милля, Ренана, Штрауса, Дарвина, Тэна, Парижской коммуне и т. д., и таким образом являются только борьбой самого автора с западноевропейскими учениями. Из литературных очерков "Борьбы с Западом" наибольший интерес представляет статья о Герцене. Это до последней степени тенденциозная попытка привлечь к своей борьбе человека, несомненно тоже боровшегося с "Западом", несомненно разочаровавшегося в "Западе", потому что даже "Запад" не оправдал его ожиданий, но с тем большим ужасом отворачивавшегося от того Востока, куда звал Страхов. С. Венгеров.Отличное определение
Неполное определение ↓
Страхов, Николай Николаевич (писатель)
Известный писатель. Род. 16 окт. 1828 г. в Белгороде Курской губ.; сын магистра Киевской академии, протоиерея и преподавателя словесности белгородской семинарии. Рано лишившись отца, С. был взят на воспитание братом матери, ректором каменец-подольской, а затем костромской семинарии. Окончив курс в последней, С. в 1845 г. поступил на математич. факультет СПб.унив., а в 1848 г. перешел на естественно-математический разряд главного педагогич. института, где окончил курс в 1851 г. Был учителем физики и математики в Одессе, потом преподавал естественн. историю во 2-й СПб. гимназии. В 1857 г. защитил диссертацию на степень магистра зоологии: "О костях запястья млекопитающих". Диссертация имеет научные достоинства, но на диспуте не обладавший даром слова магистрант защищался неудачно, вследствие чего при замещении зоологической кафедры в Петербурге и Mocкве ему предпочли других кандидатов, а приглашения в Казань он принять не захотел. В 1858 г. уже и раньше кое-что печатавший С. выступил в "Русск. мире" с "Письмами об органической жизни". Они обратили на себя внимание и сблизили автора с Аполлоном Григорьевым, дружба с которым имела решающее значение в истории литературного миросозерцания С. В 1861 г. он оставил службу и стал ближайшим сотрудником журнала братьев Достоевских "Время". В этом органе той разновидности славянофильства, которая приняла название "почвенников", С. преимущественно выделялся как полемист. Под псевдонимом Н. Косица он написал ряд нашумевших в свое время статей, направленных против Чернышевского, Писарева и др. В 1863 г. С. под псевдонимом "Русский" напечатал в апрельской книге "Времени" статью "Роковой вопрос", посвященную русско-польским отношениям. Казалось бы, общее направление выступавшего всегда во имя русских начал журнала освобождало его от подозрения в сочувствии польскому восстанию: но уклончивый стиль С., его манера сначала как будто вполне сочувственно изложить критикуемую систему с тем, чтобы потом ее тем вернее разбить, привели к тому, что появившаяся в печати первая половина "Рокового вопроса" имела и роковые последствия. Только что вступивший на новую дорогу Катков напечатал громовую статью, в которой обвинял журнал в государственной измене. Имевшее большой круг подписчиков "Время" было запрещено навсегда. Ошибка вскоре разъяснилась, издателю "Времени" Мих. Достоевскому было разрешено с 1864 г. издавать журнал под аналогичным названием, "Эпоха", где С. опять явился ближайшим сотрудником; но разрешение было получено только перед самою подпискою, журнал не имел никакого успеха и скоро прекратился. Оставшись без постоянной работы, С. в 1865-67 гг. жил исключительно переводами, которыми он охотно занимался и позднее. С любовью и очень хорошо он перевел "Историю новой философии" Куно Фишера, "Бекона Веруламского" того же автора, "Об уме и познании" Тэна, "Введение к изучению опытной медицины" Клода Бернара, "Жизнь птиц" Брэма, "Историю материализма" Ланге, "Вольтера" Штрауса (уничтожен цензурою), "Воспоминания" Ренана (в "Русск. обозр." 1890-х гг.). Кроме того, нуждаясь в заработке, он по заказу фирмы Вольфа и др. перевел множество популярных и учебных книг. В 1867 г., по смерти Дудышкина, С. редактировал "Отеч. записки", а в 1869-1871 гг. был фактическим редактором и главным сотрудником погибшей в борьбе с равнодушием публики "Зари", где, между прочим, были напечатаны его статьи о Толстом. В 1873 г. С. вновь поступил на службу, библиотекарем юридического отдела Публичной библиотеки. С 1874 г. состоял членом ученого комитета мин. нар. просв. В 1885 г. оставил Публичную библиотеку и несколько месяцев служил в комитете иностранной цензуры. В 1890-х гг. состоял членом-корреспондентом Академии наук, которая неоднократно поручала ему разборы представляемых на Пушкинскую премию стихотворных произведений. Умер 26 янв. 1896 г. Счастливейший период личной жизни С. (старого холостяка, жившего только умственными интересами, среди огромной библиотеки, которую с любовью собирал в течение всей жизни) относится к 80-м и 90-м годам. До тех пор он был известен большой публике преимущественно по полемическим статьям своих влиятельных противников в радикальной журналистике; теперь же, когда в обществе наступила реакция и временно ослабело обаяние идей 60-х годов, С. приобретает все больший и больший круг поклонников. Он начинает собирать свои статьи в небольшие книжки, которые имеют успех и выдерживают по 2 и 3 издания. Постепенно вокруг него и лично, и в печати образуется ряд молодых поклонников - Говоруха-Отрок (Николаев), В. В. Розанов, Ф. Шперк, Б. В. Никольский и др., - старающихся создать С. репутацию одного из крупнейших русских мыслителей вообще и выдающегося критика в частности. О работах С. в области отвлеченного мышления сказано дальше. Значение С. как критика требует весьма существенных оговорок. Ничего цельного С., за исключением статей о Толстом, не оставил, а статьи о Толстом представляют собою пример одного из самых выдающихся критических фиаско. Критическое наследие С. количественно очень невелико; кроме статей о Толстом и Тургеневе, оно состоит почти исключительно из небольших заметок, касающихся обыкновенно только отдельных сторон деятельности рассматриваемого писателя. Наиболе типичными из них являются его очень известные по имени "Заметки о Пушкине". Написанные в разное время на пространстве 15 лет, эти 12 заметок, к которым отнесены даже три "письма" об опере Мусоргского, "Борис Годунов" и мало говорящее о самом Пушкине описание открытия Пушкинского памятника, в общем занимают меньше 100 стр. журнального формата. Здесь совершенно конспективно намечено несколько особенностей Пушкинского творчества, вроде того, что собственно новой литературной формы Пушкин не создал, что он был очень переимчив, но не просто подражал, а органически перерабатывал, что он был замечательно тонкий пародист и, наконец, был очень правдив. Все эти вполне верные, подчас даже банальные истины представляют собою как бы простую запись мелькнувших в голове критика мыслей, без всякой детальной разработки. Любимый прием С. - выписать стихотворение и снабдить его строчкой разъяснения в таком роде: "здесь тоже простота и отчетливость, но стих получил несравненную, волшебную музыкальность". В стиле "Заметок" о Пушкине написаны и заметки о С. других поэтах. Любимцу своему, Фету, С. посвятил три небольшие заметки. Из таких же маленьких, а иногда и совсем крошечных заметок состоит и самый объемистый из сборников С.: "Из истории литературного нигилизма". В общем, значительная часть критических статей С. производит впечатление листков из записной книжки или программы будущих статей. Из литературно-критических сборников С. наименьшее значение имеет книга "Из истории литературного нигилизма" (СПб., 1890). Сплошь полемическая, она состоит из потерявших уже теперь всякий интерес мелких заметок и притом по поводу явлений второстепенного значения. Сущность нигилизма, в состав которого С. включает все вообще движение 60-х годов, осталась в стороне; человек, который захотел бы ознакомиться с ним по книге С., совершенно не поймет, чем же, однако, было вызвано такое во всяком случае крупное историческое явление. Гораздо выше по литературному интересу "Заметки о Пушкине и других поэтах" (СПб., 1888, и Киев, 1897). При всей конспективности и отрывочности тут есть очень тонкие и верные замечания, свидетельствующие о глубоком, продуманном изучении Пушкина. В сборнике "Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом" (СПб., 1885, 1887 и 1895) статьи, посвященные Тургеневу, лишены единства и полны внутренних противоречий. В свое извинение сам критик ссылается на то, что он в начале своей литературной деятельности еще не так ясно видел, что движение шестидесятых годов не заключало в себе "никаких семян мысли", и "приписал сперва Тургеневу силу, которой у него не было..." Статьи о Толстом составляют основу известности С. как критика и действительно занимают первое место в ряду его критических исследований: тут дана цельная характеристика и сделана попытка обрисовать писателя во весь рост. При более внимательном изучении и эти статьи, однако, требуют больших оговорок. Прежде всего должно быть признано литературною легендою весьма распространенное мнение, что С. первый поставил Толстого на надлежащую высоту. Ни один писатель не был так восторженно, верно и единодушно понят и принят при начале своей литературной деятельности, как Толстой. Статьи Чернышевского и Дружинина (середина и конец 1850-х годов) являются пророчествами для всего хода литературной карьеры Толстого - и сам С. весьма добросовестно признал за этими статьями честь первого истолкования. В первой же статье о "Войне и мире" он говорил: "Наша критика некогда внимательно и глубокомысленно оценила особенности этого удивительного таланта". После первых дебютов Толстой действительно перестал занимать критику, но и самого С. он страстно захватил только после появления "Войны и мира" - произведения, которое, тоже по свидетельству самого С., сразу имело успех колоссальный. Сразу, как он сердито констатирует, образовалось "ходячее мнение, заключающееся в том, что это произведение очень высокое по своим художественным достоинствам, но будто бы не содержащее глубокой мысли, не имеющее большого внутреннего значения". Таким образом, существенная часть славы статей С. о Толстом - честь первого признания его великим художником - отпадает. Остается затем честь истолкования. В эпоху появления статей С. (1870) союз консервативного публициста и "борца с Западом" с Толстым во имя преклонения пред принципами, отвергнутыми "западничеством" и "нигилизмом", мог казаться естественным; но в наши дни статьи С. являются одним из наиболее ярких эиизодов того ложного освещения, в котором до 80-х годов многим представлялась деятельность Толстого. Конечно, у С. немало верных отдельных замечаний, верен даже общий вывод, что идеал, проникающий творчество Толстого, есть "идеал простоты, добра и правды"; но при более детальном определении элементов "правды" Толстого, оказывается, что у него нет "дерзких и новых тенденций", что его главная задача - "творить образы, воплощающие в себе положительные стороны русской жизни", что характерная черта толстовского "чисто русского идеала" - "смирение", что главный предмет "Войны и мира" - не борьба с Наполеоном, а "борьба России с Европой ", что в лице Толстого восстал "богатырь и сверг либерально-европейские авторитеты, под которыми мы гнемся и ежимся". При таком понимании неудивительно, что в предисловии к сборнику статей о Тургеневе и Толстом С., сравнивая "неисцелимо зараженного верою в прогресс" Тургенева с Толстым, приходит к тому общему выводу, что первого "можно назвать западником, другого славянофилом". Очевидно, у С. не было ни малейшего предчувствия того, в каком виде вскоре обрисуется общий духовный облик Толстого, он совершенно проглядел тот всеразрушающий анализ, который, составляя основу безгранично искренних порываний Толстого к свету и истине и не испугавшись даже обаяния европейской мысли и культуры, вдруг почему-то должен был успокоиться на идеализации нашей жалкой общественности. Сопоставляя "славянофила" Толстого семидесятых годов с Толстым, каким он ярко и ясно обрисовался позднее, нельзя, конечно, всецело винить критика, хотя Н. К. Михайловский всего несколькими годами позже и задолго до появления "Исповеди" и позднейших аналогичных произведений Толстого сумел же указать в нем те основные черты, при наличности которых ни о каком "переломе", ни о какой "эволюции" в духовном облике Толстого не может быть и речи. Ошибка С. не была бы так решительна, если бы, как это совершенно ошибочно думают, С. был только "эстетик" и поклонялся бы Толстому лишь как великому художнику. На самом деле С. непременно хотел видеть в Толстом опору в своей борьбе против идей 60-х годов. - Об общих взглядах С. на искусство сложилось неверное представление. Благодаря его борьбе с критиками-утилитаристами 60-х годов, горячей защите Пушкина, Фета и "истинной поэзии" на него многие смотрят как на защитника "искусства для искусства" и даже как на "эстетического сладострастника". Это находится в полном противоречии и с прямыми заявлениями С., и с общим смыслом всей его деятельности. Отвечая некоторым из напавших на него за чрезмерный эстетизм, он делает такое заявление: "Меня бранят эстетиком, то есть (на их языке) человеком, который вообразил, что художественные красоты могут существовать отдельно от внутреннего, живого, серьезного смысла и который гоняется за такими красотами и наслаждается ими. Вот какую непомерную глупость мне приписывают " ("Статьи о Тургеневе и Толстом", стр. 391). В другом месте, прямо касаясь вопроса об "искусстве для искусства", он восклицает: "Сохрани нас Боже от той чисто немецкой теории, по которой человек может разбиваться на части и в нем спокойно должны уживаться всякие противоречия, по которой религия сама по себе, государство само по себе, поэзия сама по себе, а жизнь сама по себе" ("Заметки о Пушкине", 175). В сущности, С. ценил произведения искусства лишь постольку, поскольку они отражали те или другие идеалы. Если больше всего он преклонялся перед Пушкиным и Толстым, то потому, что в них видел наиболее яркое отражение русского "типового" начала и русского мировоззрения. К литературно-критическим работам С., кроме названных сборников, относятся еще обширная биография Достоевского (при первом посмерт. изд. соч.), "Толки о Толстом" в сборнике С. "Воспоминания и отрывки" (СПб., 1892) и издание первого тома сочинений Аполлона Григорьева (СПб., 1876). Григорьева С. считал своим литературным учителем, постоянно цитировал его и притом чрезвычайно удачно; вообще он много сделал для популяризации имени и идей этого мало читаемого большою публикою критика. Переходом от статей критико-публицистических к философским являются три книжки С. под общим заглавием "Борьба с Западом в нашей литературе" (1-я книжка, СПб., 1882 и 1887. 2-я, СПб., 1883, 1890 и Киев, 1887; 3-я, СПб., 18 6). Можно подумать по заглавию, что это обзор учений славянофильского характера, но в действительности большая часть статей посвящена разбору взглядов Милля, Ренана, Штрауса, Дарвина, Тэна, Парижской коммуне и т. д. и, таким образом, являются только борьбой самого автора с западноевропейскими учениями. Из литературных очерков "Борьбы с Западом" наибольший интерес представляет статья о Герцене. Это до последней степени тенденциозная попытка привлечь к своей борьбе человека, несомненно тоже боровшегося с "Западом", несомненно разочаровавшегося в "Западе", потому что даже "Запад" не оправдал его ожиданий, но с тем большим ужасом отворачивавшегося от того Востока, куда звал С.
С. Венгеров.
В С., по-видимому, соединились все данные для того, чтобы написать крупное философское произведение: обширное и разностороннее образование, критическое дарование, вдумчивость и методическое мышление, которое он чрезвычайно высоко ценил; ему не хватало лишь истинного творчества, благодаря которому создается новое. Поэтому именно с точки зрения философии, к которой С. чувствовал всегда склонность, труднее всего характеризовать его: слишком разнообразны влияния, отразившиеся на мышлении С. и вызывавшие в нем сочувствие. Можно, однако, подметить главнейшие принципы, которых он постоянно держался. Все, что имеет отношение к философии в сочинениях С., перечислено в "Материалах для истории философии в России" Я. Н. Колубовского (см. "Вопр. философии"). Сюда относятся следующие сборники: "О методе естественных наук и значение их в общем образовании" (СПб., 1865), "Мир как целое, черты из науки о природе" (СПб., 1892, 2 изд.), "Об основных понятиях психологии и физиологии" (СПб., 1894, 2 изд.) и "О вечных истинах" ("Мой спор о спиритизме", СПб., 1887). Влияние Гегеля и вообще немецкой идеалистической философии не мешало С. признавать заслуги за эмпиризмом; так, он перевел книгу Тэна об интеллекте и в введении к ней указал на заслуги эмпиризма; в критике книги Троицкого об английской психологии он признает до некоторой степени заслуги за английской ассоциационной психологией, которая отнюдь не вяжется с гегельянством. В основных понятиях психологии он стоит на точке зрения Декарта и старается выяснить значение Декартова cogito, ergo sum для современной философии . В философии Гегеля С. ценил уменье ставить и развивать понятия. На гегелевскую философию С. смотрел как на завершение того мышления, которое стремится к органическому пониманию вещей. Гегель "возвел философию на степень науки, поставил ее на незыблемом основании, и если его система должна бороться с различными мнениями, то именно потому, что все эти мнения односторонни, исключительны". Несмотря на это, С. нельзя назвать гегельянцем в тесном смысле этого слова: он преклонялся перед немецкой идеалистической философией вообще, в которой видел синтез религиозного и рационалистического элементов. Диалектический метод он ценил весьма высоко, видел в нем истинно научный метод , но, опять-таки, и в диалектике он не слепо следовал за Гегелем, а смотрел на нее как на путь развития априористических элементов в душе человека. Один из критиков, старавшийся определить значение С., говорит, что центральной его идеей была религиозная, около которой располагаются две других - идея рационального естествознания и идея органических категорий. С. считал такое определение своего значения правильным. Следует заметить, однако, что С. хотя и стремился к религиозным вопросам, но своих религиозных взглядов не излагал. Быть может, он понимал религию более умом, чем сердцем, более желал быть религиозным, чем был им на самом деле; в этом, кажется, внутренняя причина его разрыва с Вл. Соловьевым. Во всяком случае, критические дарования преобладали в нем над всеми остальными; поэтому он и не высказал ни разу своего полного profession de foi. К положительным взглядам С. пришел лишь относительно некоторых частных, весьма существенных, впрочем, философских вопросов. Так, напр., весьма замечательна его критика атомистической теории, приведшая его к положительным взглядам относительно сущности материи. От атомистики С. перешел к динамическому мировоззрению, которое ему легче было связать с его преклонением перед идеализмом. К отчетливому пониманию природы духа С. стремился в своих "Основных понятиях психологии и физиологии". "Вещество, - говорит он, - есть чистый объект, т. е. нечто вполне познаваемое, но нимало не познающее; дух, напротив, есть чистый субъект, т. е. нечто познающее, но недоступное объективному познанию; дух не имеет в себе ничего внешнего, в нем все внутреннее, субъективный и объективный миры строго разграничены, но второй служит для выражения первого. Наше "я" - субъект, который никогда не может стать объектом; эмпирическая психология ошибается, подводя наше "я" под то понятие, под которым рассматривает все другие исследуемые ею явления, т. е. под понятие идеи, представления". "Все так называемые теории познания в конце концов приходят к отрицанию того понятия, которое они хотят построить и объяснить". В "Основных понятиях физиологии" С. доказывает, что физиология как наука о жизни необходимо должна иметь в виду то, что составляет жизнь по преимуществу, т. е. психические явления. Так или иначе, но все ее исследования должны со временем слиться в одно целое с психологическими исследованиями, ибо мы предполагаем в организме глубочайшее единство и соподчинение явлений. С этой точки зрения С. осуждал тенденцию современной ему физиологии сводить явления жизни к физико-химическим процессам. В споре с Бутлеровым и Вагнером (о спиритизме) С. стоял за существование непреложных истин, в признании которых он видел оплот против эмпиризма; "полный эмпиризм есть в сущности дело ужасное... Сколько бы ни искал человек истины, как бы строго ни наблюдал действительность, как бы долго ни уяснял свои понятия, новый факт, по учению эмпиризма, может ниспровергнуть все это до основания. Но ведь есть дорогие убеждения, есть взгляды, определяющие для нас достоинство и цель всей жизни. Неужели же и за них люди осуждены навеки бояться? Если наши понятия вполне связаны с какими-нибудь совершенно частными явлениями, с известным местом или временем, то положение человка, искренне желающего руководиться истиною, было бы жестоко" ("О вечных истинах", стр. 100). В С. была двойственность ума и сердца, которую ему не удалось примирить. Его критическое дарование ясно указывало ему на ограниченность рационализма и на необходимость искания иных начал. Он неоднократно говорил о границах рационализма, но выйти за эти границы ему не удалось. Потому-то его психология остановилась на голом признании непознаваемости субъекта. Он, правда, говорит, что в субъекте мы имеем непосредственную действительность: "жизнь души есть для нас непосредственнейшая действительность". О самой душе С., однако, ничего не сказал, потому что сознавал недостаточность рационализма, но не умел указать иного пути. В полемиках, которые ему пришлось вести со спиритами, с дарвинистами (проф. Тимирязевым), с западниками (Вл. Соловьевым из-за книги Данилевского "Россия и Европа") он выступал именно в защиту рационалистических принципов. Значение С. в философии определяется временем, когда он писал. Специалист не будет обращаться к нему с целью поучения; но педагогическое значение философские сочинения С. сохранят надолго, для введения в круг философских понятий, для обучения правильному методическому мышлению, анализу понятий книги С. могут оказать весьма существенную помощь. Сочинения С. появлялись в эпоху увлечения материалистическими теориями; С. твердо стоял за принципы идеализма, и хотя его сочинения и не лишены противоречий, но, как критика материализма, они сохраняют значение. О С. писали Э. Радлов, "Несколько замечаний о философии H. H. Страхова" ("Ж. М. H. Пр.", 1896); А. И. Введенский, "Значение философской деятельности С." ("Образов.", март, 1896); Б. Никольский, "H. H. Страхов. Критико-биографический очерк"; H. Я. Грот, "Памяти H. H. Страхова" ("Вопр. философ. и псих.", кн. 32); В. В. Розанов ("Вопр. фил. и псих." кн. 4); "Общий смысл философии H. H. Страхова" (Москва, 1897, без имени автора).
Отличное определение
Неполное определение ↓
Страница 11 из 24
Николай Николаевич Страхов
Николай Николаевич Страхов (1828-1896).
Страхов (псевдоним - Косица) - деятельнейший критик «почвеннического» направления. Если А. Григорьев был мостом от «неославянофильства» к «почвенничеству», то Страхов - мостом от «почвенников» к символистам. Уже Страхов выделял наиболее симпатичных ему поэтов, жрецов чистой формы, ритма, полутонов -
А. Майкова, Я. Полонского, А. Фета, Ф. Тютчева, А. Толстого, которых поднимут на щит позднее
В. Соловьев и символисты. Страхов считал их особой «школой» талантов, как бы помня завет
А.С. Хомякова - собрать воедино «русскую школу» в искусстве.
Некрасов вызывал неприязнь Страхова как претендент на звание выразителя дум народа. Страхов старался дискредитировать Некрасова, называя его «первообразом наших обличительных поэтов», почти куплетистом, который «не прочь грустно подделываться или тоскливо поглумиться над народом», не зная на самом деле, чем живет русский народ (статьи «Некрасов и Полонский», «Некрасов - Минаев - Курочкин», напечатанные в журнале «Заря» в 1870 г.).
Излюбленными темами Страхова были следующие: борьба с западными влияниями в русской литературе (на эту тему у него есть специальный сборник статей); история русского «нигилизма» и борьбы с ним (есть также специальный сборник статей); творчество Пушкина, которое Страхов противопоставлял как недостижимый идеал всем современным русским и мировым писателям; творчество И. Тургенева и Л. Толстого, которых он расценивал с точки зрения борьбы в русской литературе «нигилистических» и «почвеннических» начал.
Под широко понимаемым «нигилизмом» Страхов подразумевал отрицание сложившихся форм жизни, явление, навеянное Западом, но по своей стихийно-дилетантской сути оказавшееся чисто русским. Образцовое обличение «нравственного хаоса нигилизма», поднявшегося до отцеубийства, он увидел в «Братьях Карамазовых», а самую фамилию Карамазов считал фатально напоминающей фамилию Каракозов. Нигилизм превращался в кличку, под него старательно подводились все литераторы враждебного лагеря. Наиболее неугодными для «почвенников» были, конечно, демократы и революционеры. «Освобождение крестьян, - жаловался Страхов, - как будто подало лозунг ко всяческому освобождению умов». Но Страхов старался возвысить «почвенничество» над обеими крайностями - над «славянофильством» и над «западничеством», хотя, по существу, склонялся к первому и только хотел его несколько приспособить к новым условиям. В критических очерках сборника «Бедность нашей литературы» (1868) Страхов упрекал славянофилов в том, что они слишком убаюкивали себя иллюзиями, будто после Петра I остались еще живы на Руси какие-то старые коренные начала, а «западников» он критиковал за то, что они породили нигилизм, т. е. полное отрицание «почвы».
«Бедна наша литература, - восклицал Страхов, - но у нас есть Пушкин». Пушкин и должен был всех примирить, он - твердая почва. В статье «Несколько запоздалых слов» (1866), затем в сборнике «Заметки о Пушкине и других поэтах» (1888) Страхов не только взял под защиту Пушкина от «брани» Писарева, но и заявил в духе А. Григорьева, что для нас «с именем Пушкина неразлучно связано какое-то очарование», а оно состоит во вселенской «отзывчивости» Пушкина. Поэт со своей «душевностью» после всех столкновений с чужими мирами выработал нашу «особенность». Вследствие этого Пушкин - «наше все», представитель нашего «полного душевного здоровья». «Почвенники» сожалели, что Пушкин все еще «терпит обиду непонимания». За всей этой особой апологией Пушкина скрывался старый дружининский тезис о гармоническом Пушкине, которого надо противопоставлять сатирику Гоголю, а теперь «нигилистам». Это была попытка еще раз корыстно истолковать Пушкина. В свете старательно подчеркиваемой провиденциальной роли Пушкина смазывалось его личное новаторство как поэта: Пушкин якобы законно брал все у предшественников, но «нововводителем» не был. Нет никакого смысла, говорит Страхов, в обычно употребляемых выражениях «пушкинский стих», «пушкинский слог».
И. Тургенев и Л. Толстой осмыслялись Страховым по контрасту; один как певец «нигилизма», другой как певец подлинной «черноземной силы». Контраст особенно подчеркивался тем, что критические статьи о Тургеневе и Толстом более чем за двадцать лет были объединены Страховым в отдельный сборник (1885).
Тургенев сначала казался Страхову человеком, преклоняющимся перед Базаровым. Но потом Страхов стал по-иному толковать смысл романа Тургенева: Тургенев, якобы, выделял Базарова лишь на фоне тщедушных людей; но за «миражами» внешних действий Базарова льется «неистощимый поток жизни», и эта жизнь создает светлый фон в романе Тургенева. Вера в «вечные начала человеческой жизни », - заявлял Страхов, - истинная философия Тургенева. Страхов в корне искажал идею «Отцов и детей» и позицию Тургенева. Так же тенденциозно Страхов обошелся и с другими романами Тургенева. Он не принимал пессимизма Литвинова в романе «Дым» и оптимизма Соломина в романе «Новь», как слишком искусственных, прежде всего, с точки зрения «почвеннических» начал. «Не дым все русское!» - восклицал Страхов в специальной рецензии на этот роман (1867). Ставилась Тургеневу в упрек его долгая жизнь за границей, отрыв от родины («Поминки по Тургеневу», 1883).
Зато главная сила Л. Толстого представлялась Страхову в «вере в жизнь», в семейное, родовое начало, справедливость и красоту и в проистекавшем отсюда «очень тонком понимании простого народа». Толстой - несравненный психолог, стремящийся к тому, чтобы по крупицам, путем глубочайших проникновений в души людей собрать «идеалы истинной жизни», указать на препятствия для их достижения, и отсюда у него «уважение к истории». Толстой в поисках идеалов вторгается во все сферы жизни. Он психолог и обличитель, «реалист» (этот важный термин Страхов употребил по отношению к Толстому много раз).
Этим особенным видением Толстого и объясняется то обстоятельство, что Страхов оказался единственным критиком, или одним из малого их числа (включая сюда и П.В. Анненкова), который высоко оценил роман «Война и мир», встреченный, как известно, в критике осудительно, слева и справа.
Страхов указал на новые, еще не замеченные черты психологизма писателя. Все лица у Толстого не только имеют ярко выраженную физиономию, а «растут» на протяжении романа; Толстой умеет раскрывать «родственное сходство тех душ, которые связаны родством по крови». Таковы все Ростовы, Болконские, Курагины. Мы чувствуем, что Соня, живущая в доме Ростовых, - существо совсем «другого корня»; каждое чувство раскрывается Толстым не только само по себе, но еще и усложняется всеми порождаемыми им «отзывами». Толстой - мастер совмещения различных планов в одном психологическом эпизоде.
Но все эти особенности поэтики Толстого-психолога Страхов сводил к следующей внесоциологической схеме: Толстой - певец народной, «органически сложившейся жизни» (Мережковский потом назовет Толстого «ясновидцем плоти»), обличитель, но не социальных зол, а всего искусственного, наносного, напускного, нерусского. Патриотизм и народность «Войны и мира» сильно извращались Страховым. А в «Анне Карениной» он увидел отображение лишь «вечных вопросов жизни», страстей души. Так отрицалось всякое социальное значение романа. Страхов считал, что «Анна Каренина» подводит к мысли о религии как выходу из хаоса и отчаяния («Взгляд на текущую литературу», 1883).
При всей ошибочности посылок и выводов Страхов иногда приходил к верным наблюдениям. Остановимся на двух случаях. Тут важно точно провести границы полезности: где мысль критика остается правильной и где она переходит в свою противоположность.
Страхов в статье
«Об иронии в русской литературе» (1875)
снова поднял вопрос об особой субъективной призме, через которую Гоголь рисовал реалистические полотна русской жизни. Мы помним заслуги в этом вопросе В. Белинского, Н. Чернышевского, Н. Некрасова, А. Григорьева. Конечная цель Страхова - доказать, что демократическая критика все еще не понимает Гоголя, что «тьма низких истин» не была главной целью Гоголя. Но, в отличие от С. Шевырева и
К. Аксакова, Страхов не подвергает сомнению реализм Гоголя. Все дело в своеобразии этого реализма. По-видимому, говорит Страхов, ничего нет реальнее «Мертвых душ». Гоголь описывает величайшие мелочи с полнейшей верностью и точностью. Этим нередко и ограничивается представление о реализме Гоголя. Но ведь сила Гоголя не в том, что факты действительности верно воспроизведены, а в том, что они им «возведены в перл создания», подверглись какому-то процессу художественного преображения, от которого получили необыкновенную значительность. В чем же дело?
Страхов не ставит в полном объеме проблемы типизации, но он обращает внимание на «тон рассказа» у Гоголя, или, как в наше время говорят, на авторскую позицию, а этот тон «не простой, не сливающийся с содержанием речи», он в «высшей степени иронический».
Ирония у Гоголя имеет разные формы. Сила иронии иногда проявляется в контрасте между словами героев и содержанием их поступков. И чем «тоньше черта», отделяющая иронию от действительности, тем ужаснее впечатление от пошлости действительности. Ирония выражает «непрямое отношение» к предмету, поэтому ирония использует чаще язык переносный, несобственно-авторский. Она связана с «неуловимым оттенком синонимических слов, ... с неуловимым поворотом фразы». Поэтому-то Гоголя и трудно переводить. Конечно, Страхов все особенности формы Гоголя свел к иронии, но ведь и она есть в методе гоголевского воспроизведения жизни. Эти наблюдения, хотя они строились на противопоставлении их щедринскому и некрасовскому «гиперболизму» и сарказму, в какой-то мере дополняли именно щедринские наблюдения над законами «эзоповой», иронической, непрямой речи сатирика, мало еще изучавшейся тогдашней прогрессивной критикой.
Страхов затрагивал еще один интересный вопрос о так называемой «истинной поэзии» («Заметки о Пушкине и других поэтах»). Он, разумеется, желал еще раз уколоть «тенденциозную» поэзию Минаева и Курочкина. Он говорил, что искусство всегда является преображенным повторением жизни и соблюдает особенное, непременное условие «искусственности». Вследствие этого его образы действуют сильнее, чем сама действительность. Иногда люди говорят: «тут есть что-то поэтическое»; «да это роман»; «какова сцена или картина»; «случай чисто трагический или чисто комический»; некто «в этой драме играет очень дурную роль» и т.д. Во всех этих обыкновенных выражениях мы невольно признаем, что «нашли в действительности больше, чем она обыкновенно дает нам, что она почему-то вдруг окрасилась ярче своего обыкновенного цвета». Ничего одиозного нет в том, что поэт «забывает мир», создавая свой мир образов. Пушкин «обливался» слезами над «вымыслом», над «нас возвышающим обманом» в поэзии. Когда мы указываем на условность искусства, то этим не отрываем его от жизни, а просто указываем на главную особенность искусства как акта создания «второй природы». Искусство поистине и есть творчество, пересоздание впечатлений.
Все эти оттенки понимания специфики искусства ценны у Страхова. Накопления такого рода наблюдений никогда не пропадали даром в истории критики, рано или поздно они кем-то подхватывались, очищались от формализма и возводились в целую систему научных представлений с более правильным общим их философским и историческим объяснением.
Индекс материала |
---|
Курс: Литературная критика 60-80-х годов XIX века |
ДИДАКТИЧЕСКИЙ ПЛАН |
ПЕРЕЧЕНЬ УМЕНИЙ |